Современники о Верещагине

Самой громкой славой среди представителей "реалистического" и "обличительного" направления пользовался художник, стоявший совсем в стороне от всех кружков и партий, никогда не участвовавший на передвижных выставках, отказавшийся от каких-либо связей с художественным миром и шедший вполне самостоятельным путём. То был Василий Верещагин - самое одно время популярное во всем русском искусстве лицо - не только в России, но во всём мире, заставившее волноваться и горячиться до одурения не только Петербург и Москву, но и Берлин, Париж, Лондон и Америку.

Ещё памятно, как 20 лет тому назад ломились на выставку Верещагина и какое чудовищное и огорошивающее впечатление производили его пёстрые и кровавые картины. Выставки эти, устроенные в комнатах без дневного света, увешанных странными чужеземными предметами и уставленных тропическими растениями, производили ужасный, непреодолимый эффект. Нам ясно помнится, как толпилась перед ярко освещёнными электричеством громадными картинами непроницаемая, всё растущая масса народа. Эти яркие или мрачные гигантские полотна, на которых шагали феерично разодетые индусы, богато разукрашенные слоны с магараджами на спинах, на которых тянулись по горам в глубоком снегу несчастные войска или поп в чёрной ризе отпевал под тусклым небом целое поле обезглавленных голых покойников, - эти полотна действовали, как тяжёлые кошмары горячки.

Памятны также и те фанатические толки, которые происходили в те дни по поводу верещагинских картин и статей за каждым званым обедом, в каждой гостиной и даже в таких домах, где ни до, ни после никогда о живописи не говорилось ни слова. "Верещагин - шарлатан и шут гороховый", - решительно утверждали противники; "Верещагин - гений, каких ещё не было в искусстве", - не менее решительно, восторженно и неистово возражали им энтузиасты.

До Верещагина все батальные картины ...изображали шикарные парады и манёвры, среди которых мчался на великолепном коне фельдмаршал со свитой. Здесь и там на этих картинах, в очень умеренном количестве и непременно в красивых позах, были разбросаны pro forma несколько чистеньких убитых. Самая природа, окружавшая эти сцены, была причёсана и приглажена так, как в действительности этого не могло быть даже в самые тихие и спокойные дни, и при этом ещё все такие картины и картинищи были всегда исполнены в той сладенькой манере, которую занесли к нам во времена Николая Первого Ладюрнер, Зауервейд и некоторое время проживавший у нас Раффе. Эту розовую манеру с успехом сумели перенять все наши доморощенные баталисты (Тимм, Коцебу, Филиппов, Грузинский, Виллевальде и др.), написавшие бесчисленные, очень вылощенные, очень вкусненькие и убийственно однообразные баталии.

Все так были приучены к изображениям войны исключительно в виде занятного, приглаженного и розового праздника, какой-то весёлой с приключениями потехи, что никому и в голову не приходило, что на самом деле дело выглядит не так. Толстой в своём "Севастополе" и в "Войне и мире" разрушил эти иллюзии, а Верещагин повторил затем в живописи то, что было сделано Толстым в литературе. Естественно, что когда вместо чистоплотных картинок Виллевальде русская публика увидала картины Верещагина, вдруг так просто, цинично разоблачившего войну и показавшего её грязным, отвратительным, мрачным и колоссальным злодейством, что публика завопила на все лады и принялась всеми силами ненавидеть и любить такого смельчака.

Однако споры, которые велись тогда о Верещагине, с художественной точки зрения были безумны и бестолковы. .Правы были те, которые возмущались плохой живописью и другими техническими и формальными недостатками Верещагина. Многих совершенно естественно коробил весь "американизм" его выставок, всё его бесцеремонное самодовольство. Правы были те, которые не находили ни духовной глубины, ни психического выражения в его картинах, а правдивость его красок и света называли фотографичностью. Однако правы были и те, которые были искренно потрясены выбранными сюжетами, удачной и умной подтасовкой композиции, которые ссылались на произведения Верещагина, очевидца и превосходного знатока всего изображенного, как на веские и драгоценные документы.

...Те, которые бранили Верещагина во имя красоты, к сожалению, сами ничего в красоте не смыслили, но поклонялись К. Маковским, Семирадским и прочим Брюлловским декадентам. Те, которые защищали Верещагина, требуя жизненности в искусстве, как будто догадывались, где начинаются истинная красота и истинное искусство, но, презирая форму, увлекаясь одним "содержанием", они попирали самое существо красоты и искусства.

Разумеется, картины Верещагина обозначали шаг вперёд в смысле солнца, света и воздуха, но обозначали, скорее, какой-то научный, а не художественный шаг вперёд. Так же точно успехи красочной фотографии нельзя было бы обсуждать в истории живописи. Верещагин, как исследователь, учёный, этнограф, путешественник, репортёр, имеет большое значение. Но так же, как нельзя назвать Ливингстона или Пржевальского поэтами, хотя бы их описания были бы сделаны с величайшей точностью, так точно и Верещагина нельзя считать истинным художником за то, что он высмотрел с громадным трудом и упорством, под всеми широтами света более верные, нежели у своих предшественников, краски. Из обозрения его картин видно, что ... он всегда и всюду оставался тем же холодным исследователем, если чем любующимся, то только самим собой, своим усердием, своей неустрашимостью и неутомимостью.

Нельзя даже сказать, что его этюды Индии и Средней Азии, очень верные и точные, яркие и светлые, имели бы влияние на развитие русской пейзажной живописи. Для этого они были слишком чужды настоящим художникам, они были для них столь же поучительны, как анатомические атласы, гербарии или фотографии. .Так же точно и батальные картины Верещагина. Они трагичны тем, что в них рассказано, но не тем, как это рассказано. Заслуга Верещагина перед человечеством, как повествователя, очень верного и остроумного, проницательного и сведущего о таком важном деле, как война, огромна, но заслуга этого храброго, до безумия неустрашимого репортёра, этого холодного, бездушного и бессердечного протоколиста, никогда не проникавшего в самую глубь явлений и даже не подозревавшего о существовании такой глубины, заслуга его перед искусством, стремящимся как раз найти в загадочной значительности форм разгадку высших тайн, равняется нулю.

Верещагин не был никогда художником, но вся его неутомимая, бескорыстная, беззаветно преданная науке и "видимой правде" личность не лишена известной грандиозности и принадлежит к самому значительному и достойному, что в этом роде дала Россия.

Как-то в самом начале девятисотых годов я проездом из Киева был в Москве, повидал кого нужно, вечером сидел уже в поезде, ехал в Петербург.

В купе нас было четверо. .Наискось от меня, у двери сидел штатский с бледным, как бы слоновой кости лицом, огромным, прекрасно сформированным лбом, увеличенным большой лысиной, с орлиным носом, с тонкими губами, с большой бородой. Лицо чрезвычайно интересное, умное, энергичное. В петлице хорошо сшитого пиджака -офицерский георгиевский крест. Ого, подумал я, штатский-то, должно быть, был вояка. Лицо его, чем больше я смотрел на него, было такое знакомое, издавна известное. Где я его видел? И вдруг я вспомнил его лицо. Да это ведь Василий Васильевич Верещагин, знаменитый наш баталист, герой Ташкента, сподвижник Скобелева! Вот кто с нами был сейчас в купе. .Это имя тогда имело яркий ореол, его ещё не пытались свести на нет в русском искусстве, как это случилось позднее. Оно сияло - оно было равно Репину, Виктору Васнецову, Сурикову. Я любил его картины. Я узнал их и запомнил ещё с ранней поры юности. Его туркестанская коллекция, прогремевшая по всему свету, его иллюстрации русско-турецкой войны - все эти «30 августа», «Шипка-Шейново», «Победители» и прочие - всё жило и было ещё действенно. И вот автор этих произведений сидит тут с нами. Художник-герой. Это так редко совмещается. Что хотите, но герой и наш брат художник - эти два образа не часто бывают идентичны. И я невольно не спускаю с него глаз, всматриваюсь в его умное, несколько холодное лицо, и этот беленький крестик маячит передо мной.

.Я не любил дорожных знакомств, избегал их, но сейчас у меня явилось непреодолимое желание завязать разговор, познакомиться с Верещагиным. Случай редкий, соблазнительный. Я назвал себя, сказал, что с давних пор люблю его картины. Он знал моё имя и мои вещи. В особенности хорошо помнил «Сергия с медведем».

Разговор быстро завязался. Голос Василия Васильевича был резкий, металлический, тонкий - скорее бабий, неприятный. Но речь живая, образная, увлекательная. Привычка, чтобы его слушали, сказывалась тотчас же. Искусство современное, главным образом наше, тогда ещё молодых художников, его волновало. Он его неохотно принимал. Наши задачи были Василию Васильевичу чужды. Он весь был полон собой, своим прошлым и настоящим. Хотя и был он с головы до ног художник, но он был в то же время этнограф, военный корреспондент и прочее.

.Мы проговорили часов до двух. Из всей беседы нашей я вынес впечатление, . что мой собеседник, несмотря на свою самовлюблённость, во всём оставался большим человеком, таким же и художником, - правда, от меня и моих друзей, соратников по искусству, далёким.

Личность В.В. Верещагина не имела в русском искусстве предшественников. Его характер, ум, техника и принципы в жизни и искусстве были не наши. Они были, быть может, столько же верещагинские, сколько, сказал бы я, американизированные. Приёмы, отношения к людям были далеко не мирного характера, - были наступательные, боевые.

Проснувшись утром, мы приветствовали один другого, как давно знакомые. .Был близок Петербург. Мы с Василием Васильевичем на перроне распрощались, выражая удовольствие по поводу знакомства. Расстались мы, чтобы встретиться ещё однажды, за год до поездки его на Дальний Восток. Была зима. Я, помнится, возвращался из Третьяковской галереи. На Москворецком мосту мне встретился Верещагин. Он ехал на своей кургузой лошадке в маленьких, так называемых «казанских» санках, обитых ковром. Сам правил. Одет был в шубу с бобровым воротником, в такую же бобровую шапку. Сбоку сидел кучер. Василий Васильевич узнал меня первым, приветливо поклонился и что-то крикнул, что я уже не расслышал.

...Через год Верещагин погиб смертью храбрых в Порт Артурском рейде на броненосце «Петропавловск». Чтобы охарактеризовать В.В.Верещагина более ясно, попытаюсь рассказать здесь то, что в разное время слышал о нём и что едва ли кем ещё записано. Как-то, говоря о художниках-собратьях с В.М.Васнецовым, я от него услышал следующее о Верещагине. В.В.Верещагин устраивает одну из своих выставок в Одессе. Обставлена выставка шумно. Там и оркестр, и «трофеи», и ещё что-то. Газеты славят художника. Народ валом валит на его выставку, а ему всё мало. Каждый день забегает Василий Васильевич в редакции газет, в разные там «Одесские новости». Справляется, что пишут о нём для завтрашнего номера. Бойкий местный художественный критик даёт ему прочесть восторженный отзыв, что изготовил он на завтра. Василий Васильевич бегло просматривает, морщится: недоволен. «Дайте, - говорит, - сюда карандаш». Берёт наскоро бумагу и пишет, пишет. Готово, подаёт. «Вот, - говорит, - как надо писать о верещагинской выставке». .Статья, так «проредактированная» Василием Васильевичем, на другой день, в воскресенье, появляется в «Одесских новостях». Все и всюду читают её, бегут на верещагинскую выставку и славят самого Верещагина, столь ненасытного и ревнивого к славе своей.

Василию Верещагину выпала удивительная и на редкость цельная судьба. Воспитанник кадетского корпуса, офицер, человек большого мужества и хладнокровия, он появлялся повсюду, где было опасно, где свистели пули и ядра, лилась кровь. Верещагин служил в Туркестане, в русско-турецкую войну был на Балканах, в самой гуще сражений под Плевной и Шипкой. Смерть свою встретил, как солдат, на борту броненосца «Петропавловск», подорвавшегося в 1904 году на мине в Японском море.

И всю свою жизнь он страстно ненавидел войну. Ненавидел жестокость войны, смерть, которую она несёт тысячам людей, нужду, горе, боль, невосполнимые утраты - неизменных спутников войны. Ненавидел тех, кому она выгодна. «Война войне» - стало девизом жизни и творчества крупнейшего художника-баталиста.

Верещагин был не первым русским художни-ком-баталистом, многие живописцы изображали военные эпизоды, тем более что такие картины пользовались успехом у воинственных императоров, великих князей и тщеславных генералов. Мудрые цари и бесстрашные полководцы повелительным жестом посылают в сражение свои верные полки, кони благородных кровей выгибают под ними свои лебединые шеи, офицеры и генералы свиты сверкают позументами парадных мундиров. А доблестные войска - аккуратные послушные солдатики с ружьями наперевес или гарцующие всадники с саблями наголо - стройными рядами под звуки фанфар и бой барабанов сокрушают неприятеля. Так нередко писали и в официальных реляциях, то есть «как хотели, чтобы было, но как в действительности никогда не бывает», — говорил Верещагин.

Немало повидал он на своём веку. Выставки картин Верещагина экспонировались в Москве, Петербурге, во многих городах Америки, Париже, Вене, Лондоне, Берлине, Будапеште и других столицах. Интерес к ней был огромен. Немецкий фельдмаршал Мольтке запрещал военным вход на выставку Верещагина. .Почти всю жизнь художника окружала атмосфера непонимания и враждебности. Даже когда был успех. В минуту отчаяния Верещагин мог порезать и сжечь свои картины, но лгать он не умел. В художественной жизни того времени держался особняком - не состоял в Товариществе передвижных выставок, не был членом Академии художеств. Жил в Москве, Мюнхене, Париже, много путешествовал, устраивал свои выставки, писал статьи и очерки. Наотрез отказывался от всех званий, чинов и наград; единственный орден, который носил,— Георгиевский крест, полученный за храбрость в бою. Он твёрдо знал, что хочет, и поставленной цели добивался с настойчивостью и упорством. Лучшая часть русского общества была на его стороне, понимала, поддерживала, встречала его картины как откровение.

В картинах туркестанской серии, написанных с предельной точностью и скрупулёзностью в передаче деталей, предстают сцены скромного, непоказного героизма русских солдат, до конца исполняющих свой воинский долг. Мусульмане, ликующие над изувеченными телами неприятеля («Представляют трофеи», «Торжествуют»), солдаты, хладнокровно закуривающие над поверженными врагами («Вошли»), последние мгновения жизни, жестоко и нелепо оборванной бессмысленной смертью («Смертельно раненый»). Наконец, убитый солдат, погибший за чужие и непонятные ему интересы, всеми забытый, оставленный в чужих краях. Какой негодующий шум подняли генералы и офицеры Туркестанской армии по поводу «Забытого»!

Картины Верещагина - это, прежде всего, художественные документы, правдивые и объективные свидетельства очевидца. Большинство его работ создано непосредственно с натуры, по натурным этюдам, по личным впечатлениям. Творческому воображению художник не давал воли, и в этом была его и сила, и слабость. Тема человека на войне, «драма человеческого сердца как самостоятельный сюжет», по словам И.Крамского, часто отступали в творчестве Верещагина на второй план. Не романист-психолог и не занимательный рассказчик, Верещагин был по складу своего дарования художником-документалистом, «специальным корреспондентом» русского искусства на театрах военных действий. Своё призвание он видел в том, чтобы ...поведать людям правду о войне и тем самым возбудить ненависть к ней.

Мировую славу принесли отцу главным образом его батальные картины, носящие резко антимилитаристический характер, проявившийся в выборе и трактовке военных сюжетов. В этих картинах выявлялись кровавые ужасы войны, страдания и геройство солдат. Воздействие картин на зрителей было столь сильно, что вызывало озлобление и опасения у всех милитаристов, как в России, так и за границей. Известно, например, что фельдмаршал Мольтке, побывав на выставке картин Верещагина в Берлине в 1882 году, отдал приказ, воспрещающий чинам германской армии посещать эту выставку. Такое же запрещение было отдано австрийским военным министром, отклонившим предложение Верещагина предоставить чинам гарнизона бесплатный доступ па выставку картин в Вене в 1881 году.

В своих небатальных картинах отец - непреклонный и неутомимый поборник правды - обличал деспотизм, варварство, религиозный фанатизм, где бы они ни проявлялись и от кого бы ни исходили. Этими идеями были в равной степени пронизаны и литературные его произведения. Все это вместе взятое вызывало, конечно, отрицательное отношение к художнику со стороны членов русского царствующего дома и правящих кругов. Все эти лица, не видя на картинах Верещагина традиционных изображений победоносных царственных полководцев, перед которыми склоняются неприятельские знамена, считали, что произведения художника скорее позорят, чем возвеличивают русскую армию и Россию. Художника Верещагина, который интересы родины и благо её народов ставил превыше своей жизни, обвиняли в недостатке патриотизма. Его считали революционером, нигилистом и прочее. Реакционная печать неустанно старалась принизить его творчество, его талант и успехи выставок его картин. «Недрёманное око начальства» вело за ним постоянный надзор. Спокойно жить и работать при таких условиях на родине было для моего отца невозможно, особенно ввиду его гордой, живой и от природы нервной натуры. Не удивительно поэтому, что большинство картин он выполнил, находясь за границей, где мог спокойно работать в больших, прекрасно оборудованных мастерских: в Мюнхене - с 1871 года и в предместье Парижа Мезон-Лаффитт с 1877 по 1891 гг.